Выдался день ностальгии.....

Столько лет прошло:

Уж в тех стенах другие

Пробираются сквозь дебри всех наук.

А у нас опять тоска и  ностальгия

Мой далёкий самый близкий друг.

Помнишь, мы пришли с тобой из школы?

Помнишь, было очень тяжело?

Ты вспомни: мы вздыхали недовольно:

«Три пары б в день – ещё куда ни шло!»

Но пережили всё: веселье и печали,

Все передряги вынесли – и мы

Зачёты «автоматом» получали.

Ты помнишь? Было время, чёрт возьми!

Когда прошло пять лет, то с болью

Мы разъезжались в городки и города.

Но знали: жизнь теперь становится другою,

А дружба остаётся навсегда.

Весенним днём я ездил по работе

И вдруг смотрю, прищурившись хитро,

Стоит знакомый, в серой куртке кто-то.

Ты помнишь? Мы с тобою встретились в метро.

Столько лет прошло,

И мы уже другие.

Но, бывает, подступает всё ещё

И хватает нас за сердце ностальгия,

И опять в то время на влечёт,

Где мы были так, мой друг, наивны,

Где любили мы «телегу» прокатить

«Нынче так, а завтра будет видно».

И ведь так оно и было. Ну почти…

Зимним днём, теперь уж как прохожий,

Я взглянул в знакомое окно.

И увидел так на нас похожих –

Тех, чьё будущее не предрешено.

И которых ждут ещё такие

Повороты судеб за пять лет,

А потом вот так же ностальгия

К ним подступит.

И тогда мой лучший им совет:

Сохраняйте каждое мгновенье

Кто бы что и как не говорил.

Как по мне, то безо всякого сомненья

Я бы те мгновенья повторил.

* * *

Есть истории, в которые мало кто верит, а в основном не верят вообще, потому и рассказывают как страшилки тёмными ночами, направляя включенный фонарь на лицо. Но, когда такие истории остаются в памяти со слов нечужих людей – это уже другое дело. Вот и в моей истории есть кое-что, рассказанное моими бабушкой и дедушкой, а кое-что я нафантазировал сам. Верить или нет, решайте сами. Вот только бабушка с дедушкой никогда не рассказывали её до конца, а, переглянувшись и словно о чём-то вспомнив, замолкали.

****

Однажды, местный, как его все прозвали «фермер», Игнат, который полжизни держал коров и развёл их целое стадо (голов так двенадцать, как пить дать, было), заплутал в лесу дотемна. Ну, уплёлся и уплёлся, он ведь часто, когда искал своё стадо, бродил то по полям, заглядывая в излучины реки и обшаривая скрытые от глаз полянки в дебрях ольшаника, то по лесам, попутно ещё собирая грибы да ягоды.

А в этот раз отемнял. Коровы-то уж давно возле дома толклись, а он с ними разминулся да и забрёл в какое-то незнакомое место в лесу. И возвращаясь, уже выйдя на знакомую дорожку, по которой поздней осенью и зимой возили сено с дальних покосов, он увидел где-то впереди огонь, который весело плясал, просвечивая сквозь покачивающиеся от лёгкого ветра ветки деревьев и кустов.

- «Ну, вот и ладно, значит деревня уже близко», - подумал он, - «А тут кто-то отдыхает, как я погляжу. Лес бы только не спалили – сушь-то какая стоит».

Но подойдя ближе, людей он не увидел. Только горящую скирду сена, от которой в разные стороны то и дело разлетались тлеющие соломины. Поняв, что самому тут не справится, он побежал в деревню.

Подняв шум, Игнат привёл мужиков на то место, да только ни самой скирды, ни следов огня, ни золы – ничего не было, как будто и не ставил никто тут сено-то.

- У-у-у, зараза! – зашумели мужики, - Развёл тут шум, блажной! Ты если что привидится ещё, рюмашку прими, оно и пройдёт!

И ворча и посмеиваясь, ушли по домам.

- «Вот ведь, привидится же бесовщина такая!» - подумал, почесав макушку под фуражкой, Игнат, - «И ведь как наяву было, ан нет – не было. С усталости, видать, почудилось. Надо и правда, рюмашку опрокинуть». И тоже пошёл домой – коровы-то не доены.

Ну и забыть бы всем тот случай-то. Да спустя сколько-то времени, опять потеряв своё стадо, Игнат ходил по убранным покосам за рекой, куда на уже успевшую зазеленеть отаву его коровы любили уходить, иногда даже на всю ночь. Но в этот раз, не найдя их там, Игнат уже шёл обратно, перейдя реку и, когда вышел на кромку уже убранного поля, не сразу понял что к чему. Прямо посреди поля, горел костёр. Горел и трещал на всю округу.

В этот раз Игнат побежал тушить огонь сам. Но когда добежал до костра, увидел, что это и не костёр вовсе, а чучело, ростом с двух человек. Кое-как, завалив его на землю, он затоптал огонь, и, переведя дух, отправился восвояси.

«Завтра приду посветлу и посмотрю», - решил он, - «А то сейчас по сумеркам, чёрт его разберёт чего тут такое. Да и приведу с собой кого-нибудь, а то опять не поверят, да и блажным назовут».

Утром, отправив коров, Игнат пошёл в поле, и на свою удачу, встретив по пути соседа, который, привязав телёнка на поляне за домом, шёл за вторым, по пути распутывая завязавшуюся в узел привязь.

Придя на то место, они увидели только утоптанное место, но ни кострища ни золы не нашли.

- Может опять привиделось, Игнат?

- Ага, а тут я гопака плясал, да?

- Ну, где ж тогда угли-то?

- А мне почём знать?

- Ты бы проредил стадо-то своё, а? А то пока ходишь за ними, ещё не то померещится. Ладно, пойду я, некогда – делов ещё невпроворот.

- «Да что же это? Ум что ли мутится аль чего?» - думал, уже подходя к дому Игнат.

Вечером, он сидел на лавочке, покуривая папироску Беломора, к нему, шаркая чунями с вдетыми в них, обрезанными валенками, подошёл дед Василий, живший соседнем доме.

- Здорова, Гнат!

- Здорова, дядь Вась! – сказал, пожав протянутую ему жилистую руку Игнат.

- Как дела-то хоть? Коров всех нашёл?

- Сами пришли, блудни! – ответил Игнат и потянул табачку, а после выдув облако дыма.

- Ты, слышь, Игнат, я чего вспомнил-то. Это, я ещё в лесхозе работал, было. Алёшка, вальщик у нас, раздолбай такой: тоже  и выпить был мастак, а дело знал и пьяным за пилу и не брался никогда. Ну, бывало и с ночёвкой они в лесу оставались, чтобы взад-вперёд инструмент-то не таскать. Так вот он рассказывал, что раз несколько они с напарником, с Илюхой, такие вот костры видали. И так же, говорит, ночью горит, думают сучья, в кучи сваленные зашлись, а утром придут – даже уголька нет, как и не горело ничего. Так и смеялись над ними все, а только старики сказывали, что на местах тех когда-то ведьмы шабаши устраивали. И даже якобы кое-кто видал этих ведьм-то. Уж насколько правда – не знаю. А только покосы свои, где такие костры кто-то видал, многие побросали. А там где ты видел, скирда горела – аккурат Лёшкин брательник-то покос и держал когда-то, а потом бросил напрочь, как такой костёр среди ночи там увидали мужики-то. И было оно, как раз в это время, осенью.

- Шабаши? – спросил Игнат, уже докурив папиросу, - А так бывает чтоль? Как в книжках прям. Ладно, пошли по домам, да на боковую уже, дядь Вась.

На том и разошлись.

На следующий день Игнат передал мужикам слова деда Василия. Конечно, все посмеялись, да и только.

 А вечером, уже затемно возвращаясь с охоты, пятеро мужиков заметили в том месте, куда Игнат их привёл тушить скирду, огонь. Придя на ту поляну они, не веря глазам, увидели горящую скирду сена.

- Неужто шабаш всё-таки? – только и нашёлся один из них. И пошли они домой, едва что не бегом побежали.

Вот и не верь после этого старикам.

***

Конечно, в этой истории я выдумал многое. Но про горящие скирды и стога, бабушка с дедушкой, правда, рассказывали. Мой отец говорит, что даже не раз. Но только, как я и сказал в начале, прерывались и, переглянувшись, умолкали.

Было и ещё, что они рассказывали из страшного и странного. И всё это, как по мне, доказывает, что что-то такое мистическое, есть или было в действительности: и шабаши, и ещё что почище, потому что выдумать такие вещи просто так, ради забавы ни бабушка, ни дедушка не могли – я уверен. А говорить и, тем более, писать ерунду про них я никогда не позволю ни себе, ни кому-то другому.

По мотивам недавних событий

Уже неделю город гудел. Шутка ли: собирались превратить в пыль символ, который был маяком для многих людей много лет; символ, который для большинства всегда был чем-то личным. Символ, который был частью городского пейзажа и в реальности и на изображениях.

Конечно, сразу до крайности не дошло. Горожан «по-честному» опросили о том, какой бы они хотели видеть её, свою Родину-мать местного разлива. И мысли и проекты этих людей были столь разными, что глядя на каждый из них, просто невозможно было не поймать себя на мысли: откуда у людей такая фантазия. Теперь ясно: все хотели ЕЁ спасти. Очень хотели.

Но, увы. Как оказалось, что этот опрос общественного мнения был просто ширмой, способом выиграть время. А потом люди услышали сухое и безоговорочное: «Казнить, нельзя помиловать!» Ах, эта запятая! Как жаль, что не случилось поставить её в другое место!

Город гудел. Разрушители носились по окрестным домам, чтобы промерить, просчитать и пронюхать: надо же быть уверенными, что от взрывов и падения не порушится что-то, что не планировалось. Даже метро решили закрыть. Территорию вокруг огородили, на НЕЁ надели чехол, чтоб осколки не разлетелись по округе. Вроде всё. Назавтра – конец истории.

Но тут, как гром среди ясного неба, команда ребят, которые хотели, чтобы всё было честно, влезли на самую вершину. Рано утром, как шпионы. Они шли туда для того, чтобы людям дали шанс решить самим: «да, убираем» или «нет, оставляем». А не так, чтоб втихушку, выдавая божий дар за яичницу, прикинуться дураками и делать, как роботы, что сказали.

 И, конечно, поднялся шум, не нужный тем, кто собирался набить (и набил) свой карман на этом деле. Но когда этим шишкам на тонированных иномарках, приехавшим на место действия для «урегулирования» ситуации задали один простой вопрос: «Вы собираетесь как-то спасать, снимать ребят?», они лишь отвечали, словно делая одолжение: «Замерзнут – сами слезут!» И всё. Слава Богу, что когда так оно и вышло, ребят хотя бы домой отпустили, облегчив их карманы на несколько сотен. И жаль, что это так и осталось последним криком надежды обречённых…

И настало утро гибели. Последний рассвет легенды. И она встретила его достойно.

С самого раным-ранёшенька на ристалище были направлены объективы тысяч камер. Сотни и сотни людей стекались к центру города, чтобы лично посмотреть как рушится эпоха, а вместе с ней и надежда на лучшее, и вера в хорошее. И вроде были приняты все меры: чехол, который уже срывало ветром, который словно бы тоже не хотел самого страшного, надели обратно, центр города вычистили от людей и техники, и завыла сирена.

Сначала одна, которая даже через телеэкраны и экраны компьютеров пустила по спинам холод и мурашки. Затем вторая, ознаменовавшая начало конца. После второй сирены повисла пауза и звенящая тишина, разве что только те, кто вели трансляции по телевидению и стримы в Интернете, не смолкали, захлёбываясь от эмоций и нетерпения.

И рвануло. И сразу стало ясно, что это провал. Потому что рвануло там, где кончался тот самый чулок, который как стало очевидно, был надет ниже, чем надо. Каким-то витиеватым наскоком разлетелся звук во все стороны, а за ним и осколки и глыбы. Откуда-то сквозь свист и улюлюканье донеслось:

- Ах ты ж ….!

- Попало! Попало в человека! Скорую!

Но, слава Богу, обошлось. Камень, и правда, прилетел кому-то толи в ногу толи в руку, но сильно не повредил. Кому-то стало плохо с сердцем, но, как потом оказалось, врачи и здесь не сплоховали. Но это потом.

А в тот момент, монумент десятилетий дрогнул и пошёл вниз, но явно не так, как предполагалось: не сразу упал на бок, а просел, разорвав собственное основание, в него как в трубу, а потом рухнул сквозь этот прорыв, испустив свой дух в виде облака пыли, и приземлился на подготовленный земляной вал. В момент падения сквозь гул и клёкот откуда-то со стороны тех, кто нажимал на кнопку, донеслось:

- Валера, ё.. . .ю …ть, куда она падает!

- Да я ..бу  чтоли, щас развалит что-нибудь – узнаем!

Кто такой Валера и кто его собеседник, останется тайной навсегда.

Все замерли. Но не замолкили!

- Вторая часть!? - гаркнули зеваки на одной из крыш.

Но её не было. Только кучка пятен в черных пальто и касках высыпали и забегали по обломкам былого величия, лежавшим уже, будучи вбитыми в землю. Они, эти пятна, размахивали руками и о чём-то явно спорили. Пауза затянулась. И вдруг сирена подала голос в третий раз, отчего пятна удрали в укрытие в мгновение ока. Но взрыва не последовало. Все ждали.

Но ни через минуту, ни через пять, ни через десять ничего не взорвалось. Все опять ждали, пока, наконец,  палачи не объявили:

- Всё, кина не будет…  Всё, больше взрывов не будет!

И горожане отправились, кто куда: завтракать или обедать и смотреть, что наснимали за эти часы послерассветной агонии умирающих надежд.

Теперь на месте, когда то притягивавшем взгляды десятков и даже сотен тысяч людей стоял разорванный с одной стороны «зуб» - всё что осталось, всё что ещё нужно было стереть с лица многострадального города. Всё потихоньку стихало. Только доносилось из раций полиции и спасателей, то что, по идее, не должно было говориться вслух:

- Да кто ж знал, что она так-то свалится!...

- И ведь всю вторую закладку разломала!....

- Да и по..й, завалили и ладно!

И помехи, помехи….

Лишь через пару часов объявили более-менее внятно: «То что осталось, разберёт техника, без взрывов и шума».

А горожане только ухмылялись: «Ну. посмотрим, посмотрим. Как-то у вас это выйдет: там пойди ещё подберись к ней…»

А ещё через несколько часов разрушители бодро рапортовали о том, что всё прошло по плану, без сбоев. Вот только за натянутыми улыбками скрывалась совсем другая, настоящая правда: всё прошло, позор остался.

Всё было кончено.

P.S.

Через несколько дней, останки того, что когда-то было символом города-миллионника, всё ещё держали глухую оборону и не сдавались. Видимо в честь этого одним из следующих вечеров после очередного дня тщетных попыток разрушения, был дан салют, который виден был, пожалуй, половине города.

- Что там, папа? – раздался детский голос из одной из квартир, чьи окна выходили как раз в ту сторону.

- Сейчас башенка упадёт, сына! – ответил папа, стоя на балконе и снимая происходящее на камеру смартфона.

Но и в этот раз «башенка не упала». Зато кто-то из тех пятен в касках, наутро сказал: «Ну, наверное, у кого-то из сторожей день рождения был, вот и стреляли…»

Да, сторожа у нас нынче неплохо живут.

Посвящение Владимиру Высоцкому

Аккорд гитарный словно выстрел,

Неважно где он и когда.

Любое слово вспоминаешь быстро,

Любая песня - в памяти всегда.

В его словах всё то, что нужно нам,

Всё то, что не даёт во тьму скатиться:

Смех, юмор и сатира с грустью пополам,

Да и герои узнаваемы по лицам.

Один всё грусть крадёт из душ людских,

Другому печки-лавочки как притча.

У третьего всё сердце рвётся от тоски,

Хотя он по задумке и лиричен.

Неважно что, неважно как - 

всё на душу заплата.

И мы поймём,

мы всем поймём когда-то:

Важней лишь то, что ясный свет

Нёс сорок самых лучших лет

Тот самый, целованный Богом поэт.