Ветер
сдул лист железа с крыши, бросил его влево-вправо, покрутил еще немного и
швырнул в сторону теплицы. Раздался пьяный звон разбитого стекла, а потом
замерла гробовая тишина.
А
до этого день был ясным и на небе ни облачка. Воздух был свеж и прозрачен настолько,
что даже пьянил. Потому и казалось, что ветер начался из ничего и появился из ниоткуда.
Вроде и небо оставалось чистым, а дуло так, что с ног сбивало. И всё летало и
падало. И железо.
Дождь
заморосил скорее как спасение, а не как продолжение стихии, потому что ветер
сразу стал тише. Но легче от этого не стало. На улицу всё равно было не
сунуться. Никто и не пытался. Тем более что дождь усилился. И ветер тоже. И
дождь стал косым.
Капли
со стуком били по земле, по окнам, по крышам. И по той, с которой сорвало
железо тоже. Дождь через дыру попадал на чердак, просачивался через потолок,
капал сверху на пол и собирался в лужу у печки.
Вечерело.
Дождь и ветер не думали ослабевать, поэтому на улице всё ещё никого не было. Только
те, кто приехал на автобусе или поезде, шли без зонтов, в лёгких летних
одеждах, обманутые утренней солнечной безмятежностью. Они, конечно, промокли и
замёрзли, потому что стало холоднее, но природу не ругали, только себя самих
корили за то, что не прихватили хотя бы ветровки. Но вскоре и они дошли до
своих домов и спрятались от непогоды в тепле.
Стемнело.
Дождь кончился, да и ветер стих. Вода еще стекала с крыш, с листьев деревьев,
со всех уступов, где она могла бы задержаться и скопиться. Фонари светили ярко,
но свет пробивался не всюду. И там, куда он не доходил, было еле-еле что-то
различимо.
И
в этом тускло освещённом пространстве зияло две дыры: одна в крыше, а другая в
теплице. Но заделывать их будут уже завтра, когда всё подсохнет и станет тепло.
Недаром ведь говорят, мол, утро вечера мудренее.
